Белый конь - Страница 95

Я побежал вниз по спуску и через несколько минут был на школьном дворе. Я доложил Маро-учительнице, что ее поручение выполнено и что Кариаулева вдова с минуты на минуту будет здесь. Прозвенел звонок, мальчишки и девчонки с шумом высыпали наружу. Я смешался с одноклассниками.

— Кариаулева вдова идет!.. Кариаулева вдова идет!.. — услышал я почтительный шепот.

Все с подчеркнутым уважением здоровались и уступали дорогу маленькой худенькой женщине в черном, которая грустно и задумчиво шла к школе, опустив голову. Внезапно я вздрогнул, как будто поймал себя на преступлении: так же, как все, я, почтительно улыбаясь, здоровался с Кариаулевой вдовой и шептал: «Кариаулева вдова идет!»

Домой я возвращался вместе с Зизи, дочерью Маро-учительницы: ей тоже захотелось уйти с последнего урока. Звали ее Зейнаб, но мать ласково звала ее Зизи. Вот и деревня наложила табу на ее настоящее имя. Мы часто возвращались из школы вместе, поскольку учились в одном классе и жили по-соседству. Зизи мне нравилась: она была действительно хорошей девочкой — открытая и не завистливая, она ни для кого ничего не жалела. Была она хорошо сложена, лицо у нее было красивое, милое. Она хорошо пела и танцевала, знала наизусть народные стихи и, при случае, громко, с выражением их читала. Одним словом, она считалась первой девушкой в деревне, и, естественно, парни с нее глаз не сводили. В школе были и другие девушки, именуемые «хорошими», но у Зизи было перед ними одно преимущество — она рано повзрослела, уже обнаружив черты женственности. К тому же она сама шила себе наряды. Старое платье она могла переделать и приладить к своей фигуре всем на удивление.

Когда Зизи танцевала, пела или читала стихи, мне казалось, что все это направлено лишь на то, чтобы привлечь внимание. Она стремилась понравиться и очаровать, не испытывая при этом внутренней потребности ни в танцах, ни в пении, ни в декламации. Все это, как, впрочем, и внешность, было ей необходимо лишь для того, чтобы завладеть тобой.

По моим наблюдениям, Зизи походила на свою мать. Во всяком случае, мне казалось, что Маро-учительница была в молодости именно такой. Или наоборот, что Зизи с возрастом станет похожей на мать. Обнаруженное сходство сковывало меня, не давало думать о Зизи, когда я оставался наедине с собой, подавляло юношеские желания, порожденные грезами о Зизи. Если бы не это сходство, я, может, и полюбил бы ее. Между прочим, я чувствовал, что и Зизи влечет ко мне: нередко я, увлекшись разговором с товарищами, внезапно замечал подошедшую неслышными шагами Зизи — молчаливую, задумчивую, как бы отрешенную. Другие тоже замечали это и говорили напрямик: «Ты что, ослеп, парень? Не видишь, как она ест тебя глазами!» При этом я всегда краснел и готов был провалиться сквозь землю.

Со своей стороны, и мать Зизи находила во мне сходство с отцом: ты, мол, вылитый Сандро. Я, конечно, был другого мнения. Отца я помнил хорошо. Он был среднего роста, смуглый, плотный. Я же был худой, долговязый, слегка сутулый. У меня были светлые волосы, прямые, жесткие, а не вьющиеся, как у отца. Помню, в детстве во мне находили большое сходство с матерью. Отец представлялся мне напористым, энергичным человеком, меня же втайне мучила застенчивость, робость, я часто не к месту краснел.

Раньше, если учительница бывала дома, я избегал ходить к ним. Она обычно смотрела на меня своими большими голубыми глазами, проводила руками по своим густым каштановым волосам и с улыбкой говорила: «Озо, Озо, как же ты похож на отца». Она обнимала и привлекала меня к себе, к своей мягкой груди, да так, что дух захватывало. Постепенно я перерос ее пышную грудь и теперь невольно ощущал идущий от ее шеи и лица резкий специфический запах. Это были, наверное, румяна, белила или мази домашнего приготовления. Запах раздражал меня до тошноты, но я стеснялся и не пытался высвободиться из сильных рук учительницы. Резкий аромат преследовал меня повсюду, и я слышал его, как голос. Иногда он даже будил меня по ночам. Но вот уже несколько месяцев он меня больше не беспокоил, за лето я как-то сразу вымахал, оставив всех и вся на голову ниже. Возможно, я утратил и очевидное для Маро-учительницы сходство с отцом.

Я был не таким уж редким гостем в их трехкомнатном доме. Поначалу мне было радостно ходить туда: приехав из Тбилиси и попав в чужую обстановку, я лишь в этой семье почувствовал себя как дома. Зизи была мне ровесницей, и ее мать ко мне благоволила.

Деревенский дом я представлял себе именно таким, и все мне тут нравилось — и бегущая вдоль дороги пыльная изгородь, и расшатанная калитка, и сам сложенный из речных камней и крытый старой черепицей дом, все четыре угла которого были облицованы грузинским кирпичом. Деревянного балкона никогда не касалась краска, и под действием солнца, ветра и дождя он стал темно-серым… Передняя часть двора была отведена под цветы — главным образом розы, за которыми ухаживала сама Маро-учительница. Если не ошибаюсь, это был единственный двор в деревне, где в тяжелые годы войны находили время для цветов.

Муж Маро-учительницы погиб в боях под озером Хасан, но поскольку никто в деревне об этой битве не помнил, то и Маро-учительницу вдовой не считали. Однажды я услышал даже, как кто-то пошутил: раз уж суждено ему было погибнуть на войне, то погиб бы лучше сейчас, были бы у Маро хоть какие-то привилегии. Человека разве поймешь, порою черт-те какие шутки в голову приходят.

Но главное, Маро-учительница считала себя родней Рафаэла Эристави и очень гордилась своим далеким прославленным предком. Когда же она заводила речь о Варваре Джорджадзе, то можно было решить, что она ей родная тетка и что кулинарному искусству Маро училась у нее. На стенах главной комнаты были симметрично развешаны пожелтевшие от времени и выцветшие фотографии и дагерротипы в разномастных рамках. А некоторые и просто были прикреплены скрепками или прибиты гвоздями. Но висевший на стене ковер, который покрывал также старинную тахту с резьбой, предназначался исключительно для большой черной рамы, откуда мудрый Рафаэл Эристави грустно взирал на суету сует.