Белый конь - Страница 92

Длинный ужасающий монолог Анано я слушал так же спокойно, как спокойно она его произносила. Хотя ее холодная дрожащая рука, которая все еще обнимала мое плечо, невольно выдавала скрытые боль и волнение. Но внутренне я сопротивлялся Анано, не верил ей. В том, что мой отец вернется с войны, я и сам не сомневался, а вот поверить в смертный приговор, преждевременно вынесенный Анано самой себе, не мог никак. Что ускорит ее кончину, что с ней такое должно произойти?! «В конце концов, ведь не покончит же она с собой?!» — думал я. И поскольку я отсрочил смерть Анано до глубокой старости, то и продажа дома, и крушение очага показались мне глупостью.

2

Когда Анано вышла из комнаты, я понял, что не так уж спокоен и беззаботен. В душу вкралось странное чувство, воспоминание о котором в дальнейшем вызывало у меня смущение, — и я все старался найти ему объяснение. До сих пор я был глубоко уверен, что у Анано одна печаль — это мой отец. А главным предметом заботы, конечно же, считал себя. Но вдруг я обнаружил совершенно непредусмотренного «соперника» — Сабу, главную заботу Анано, причину причин ее горя и скорби, без которого все кончалось, все шло прахом. Такое вот открытие. Я и мой отец оказывались на заднем плане, что неприятно поразило и даже возмутило меня, будто на протяжении многих лет меня обманывали, тайно от меня уделяя другому частицу моей доли. Чутьем я всегда ощущал присутствие третьего живого существа, чуждого и незнакомого мне, но не мог даже предположить, до какой степени его ценили… Эти мысли, до сих пор спавшие в глубине сознания и не тревожившие меня, теперь всколыхнулись и стали явственными.

В годы войны деревня вновь вспомнила забытые или отмененные церковные праздники: попавший в беду зверь, дикий ли, домашний, приходит за помощью к человеку, а попавший в беду человек — к богу.

На исходе этого лета, на праздник Мариамоба, и в деревенской церкви, и вокруг нее собралось много народу. Кого только здесь не было! А больше всего — женщин и детей. Женщины явно преобладали, хотя встречались и мужчины: старые, пожилые, редко — вернувшиеся с войны. Кто без ноги, кто без руки. А некоторые и без явных признаков ранения, но, как видно, тоже негодные для военной службы, хоть они и не хотели расстаться с формой. Я впервые видел такое скопище народу и жадно всматривался во все. Тогда я впервые заметил, что женщины выглядели оптимистичнее и бодрее, энергичнее и собраннее. Мужчины же казались такими беспомощными, будто не видели исхода и надежды, а если и видели, то опять-таки — в женщине. Они смотрели женщинам в рот и беспрекословно выполняли каждое поручение.

Народ валил даже из соседних деревень, и на церковном дворе накрывался общий стол. Люди прибывали, и стол рос. Угощение было нехитрое (хлеб, лобио, зелень, немного солений), но зато вина — вдоволь. Анано тоже поставила свою долю приношений — кувшин с вином, хлеб и мчади.

Все, от мала до велика, пили за ушедших на войну, жгли свечи и молили бога о победе над врагом, о скором возвращении своих близких с миром и победой. Это был скорбный праздник, но на закоптелых стенах церкви, как свеча, мерцала надежда.

— Пойду, поставлю свечку за твоего отца, — сказала Анано и ушла.

Я проводил ее взглядом. Анано смешалась с толпой и пропала из виду. Было жарко. От палящего солнца и непрерывного, бесконечного бормотания у меня кружилась голова. Тошнило от запаха пота и пыли. Взмокшая от жары одежда прилипала к телу, и мне до безумия не терпелось вылезти из мокрой рубашки.

Я снова увидел Анано: она вышла из церкви и смешалась с людским потоком. Потом остановилась у закоптелой от множества свечей церковной ниши. Я отчетливо видел, как она зажгла свечу и как прилепила ее к стене большим пальцем, что-то бормоча. Я подумал, что на этом церемония зажжения свечи закончится, но Анано зажгла вторую, прилепив и ее к стене. Затем преклонила колени, молитвенно сложила руки на груди и опустила голову. Долго пробыла она на коленях. В тот момент у меня возникло сомнение, а сейчас я уже не сомневаюсь: свеча, перед которой склонилась Анано, предназначалась не моему отцу и тем более не мне. Зачем было ставить за меня свечку и на коленях молиться обо мне?!

Оставшись в комнате один, я невольно вспомнил все это. Даже простое воспоминание больно сжимало грудь. Может, лучше было бы отмахнуться от этих бесполезных мыслей и догадок? Чего я хотел, чего искал? Зачем копался в чужой душе и вмешивался в чужую жизнь, в которой ничего не смыслил?

— Анано! — громко позвал я.

Подождал ответа. Я уже готов был сказать: ничего, что я опоздал, пойду в школу… Не услышав голоса Анано, я надел свое старое пальто, из которого давно вырос, и, выходя, закрыл за собой дверь. Вначале я и не думал идти в школу, но, попав во двор, понял, что бесцельно слоняться по улицам тоже смысла нет. Было холодное осеннее утро, и я озяб. Делать нечего, отправлюсь-ка в школу, подумал я, товарищей повидаю, хоть отвлекусь немного.

Так я и сделал.

До конца второго урока оставались считанные минуты. Я зашел в школу и принялся ходить взад-вперед по коридору возле класса. Здесь было тоже холодно, но холод этот был еще неприятнее, чем на дворе. Из разбитых окон со всех сторон дули сквозняки, пронизывая до костей. Вдруг я услышал голос завуча. «Сын Сандро, подойди на минуту!» — позвала она. Я подумал, что она будет выговаривать мне за опоздание или скажет: «Чего ты тут околачиваешься, почему не идешь в класс?» Я подошел к ней, скромно опустив голову, своим видом выражая раскаяние. Да мне и не нужно было особенно оправдываться, потому что Маро-учительница (так я обращался к завучу) всегда покровительствовала мне как соседка и давняя подруга отца (она сама говорила: «В детстве мы с твоим отцом были друзьями»).