Белый конь - Страница 31

«Благостные сны мне и в доброе время не снились, кто даст увидеть их на старости, — думал старик, рассеянно улыбаясь. — Да и на кой они в мои-то годы».

Незаметно опустились лиловые сумерки. Там и сям тускло замерцали окна.

Старик раздумчиво смотрел на свою собаку, не сомневаясь, что и мысли незнакомца заняты ею. Ему представлялось, что, перед тем как проститься и уйти, человек спросит как бы между прочим: «Не уступишь ли мне эту свою собаку, большую службу сослужишь науке». И терзался, ломая голову, — как же быть, вдруг да в самом деле попросит? Разве может он поступиться своей собакой?

Однако незнакомец и не заикнулся о собаке, встал и попрощался.

— Всего доброго, дядюшка, я пошел… Посмотри, что за дивный вечер! Всю страну исходил, изъездил, а подобных вечеров, как здесь весной, нигде не видел!

— Уходишь, значит?

— Да, пойду, работа ждет.

— Извини, родной, но… Что поделать, не могу уступить тебе мою собаку, — смущенно проговорил старик и отвел глаза.

— Мне и в голову не приходило…

— Одну ее и сохранила мне судьба… Голодным, бездомным щенком пригрел ее, приютил… С той поры по пятам за мной ходит, и я прикипел к ней, не могу без нее. Навалится тоска-кручина, говорить с ней начинаю, задаешь, какая понятливая собака.

— Понимаю, дядюшка! Говорю же, и не думал просить ее у тебя, не переживай, я добуду собак.

— Назвался бы хотя… Уходишь так, ровно обидел тебя чем.

Незнакомец добродушно рассмеялся.

— Бериташвили моя фамилия, Иванэ Бериташвили! Мое имя ничего тебе не скажет.

И тут у старика блеснула внезапная мысль, озарив светом его угасшую душу и наполнив ее радостным смятением.

— Ежели хочешь, Иванэ, щенят тебе выкормлю. — И старик посмотрел собеседнику прямо в глаза. — Наведайся осенью, на исходе сентября, преподнесу тебе уже подросших… А дольше, чем я могу помочь, ничем…

— Что ж, мне лишь благодарить остается!.. Наука, которой я посвятил себя, дядя Григол, внове у нас, первые шаги делает, и оттого немного с сомнением относятся к ней пока… Людей не сумел еще привлечь. Дважды через газету пытался вызвать к ней интерес. Не откликаются. А проявили бы интерес, я обучил бы их, подготовил, и сообща взялись бы мы за большое серьезное дело. Да что там говорить, видишь, собак и то самому приходится добывать, попусту растрачиваю бесценное время… А ты, дядя Григол, сразу понял меня и принял к сердцу мою заботу, с доверием отнесся. Спасибо, дядя Григол, славный ты человек.

— Не думай, я не невежда какой, Евангелие два раза читал.

— Значит, вырастишь мне щенят?

— Выращу, а как же!

— В конце сентября зайти?

— Да, пожалуй, дорогой. Впустую говорить не стану, не обману… Эта беспутница меньше трех еще не приносила, с чего бы теперь подвести… А может, мало тебе трех?

— Что ты, дядя Григол, как это мало?! Очень тебе благодарен, надеюсь, значит… Ей-богу, три щенка — это замечательно.

А собака подарила старику пять щенят…

Вообще-то не принято говорить о собаке «подарила», но старый кожемяка придавал щенкам особое значение — ведь они явились на свет для благой цели, им науке предстоит послужить.

На первых порах старик хранил все в тайне, боялся, не сглазили бы щенят. Но обуревавшие его мысли и чувства рвались наружу, и вскоре он выложил все Эзекии, красильщику ковровой пряжи. А Эзекиа не замедлил сделать разговор дяди Григола с каким-то ученым достоянием всего квартала. Соседи в душе насмехались над одиноким стариком, холившим черную собаку якобы для науки, но и жалели при этом.

Старик брел по улице, говоря сам с собой и в радостном изумлении разводя руками.

— Пять! Пять, понимаешь — пять! Чертовка, чернявка из чернявых! Как тебя угораздило, как это ты смекнула, что нам много надобно щенков, а?!

То и дело припоминая свою встречу с ученым, дядя Григол усмехался, уверенный, что разгадал его уловку. Сначала он предположил, а потом убедил себя, что незнакомец разыскивал не собаколова Муко, а его, именно его, старого кожемяку, и нашел-таки. Как ученый дознался о его собаке, об умнице-чернушке, особенной, от всех отличной, способной сослужить науке важную службу, сказать он бы не мог. Да стоило ли ломать над этим голову — приметил, наверно, собаку где-нибудь на улице и сразу оценил ее.

— Пятерых преподнесу тебе вместо трех, Иванэ Бериташвили, ухоженных, упитанных, что ты тогда скажешь — имеем мы понятие, знаем мы цену науке, а?

Понятие о науке у старика было смутное, а вернее — никакого не было, но он говаривал — разум подсказывал: на общее благо придумали науку, большого ума люди придумали ее.

Главное, однако, в другом…

Природа создала дядю Григола добрым человеком, сердечным. Всю свою жизнь он старался сеять добро — это было потребностью его души. Но жизнь с корнем вырывала посеянное им и грубо швыряла ему в лицо. И, доживая жизнь, во всем разуверившийся, как мы сказали, старик и не чаял уже еще кому-нибудь понадобиться на свете, — так разве мог он остаться в стороне от большого, нужного дела?

Соседи и обитатели квартала удивлялись оживленной хлопотне дяди Григола и не понимали, что его вдруг взбодрило, что вдохнуло в него жизнь. Одним казалось, что старик совсем из ума выжил, другие полагали, что он дурачит их — выдумал типа в золотых очках, жалея щенят: от старости не в меру сердобольным стал и не хочет топить их больше.

А слепые щенята между тем жадно припадали к материнским сосцам, надуваясь, как маленькие бурдючки. Старик приносил от соседей объедки для собаки, даже молоко ей купил у молочницы и дал, разбавив водой, накрошив хлеба, говоря — молока в сосцах прибавится.