Белый конь - Страница 132

132

Я от всей души хотел подарить ей что-нибудь запоминающееся. Что ни говори, а домой к Ламаре я шел впервые. Собственными силами я бы с этой задачей не справился, поэтому необходимо было обратиться за помощью к отцу. Но вот уже неделя, как я объявил ему бойкот за то, что он не вник в мое состояние.

Я ушел из института пораньше. Придя домой, первым делом принялся брить редкую еще бороду, потом умыл лицо и шею и по случаю дня рождения нарядился. На этот раз отец вернулся с работы вовремя, и мы пообедали вместе. Теперь главное было сказать о подарке, да так сказать, чтобы он понял: его недавнее бездушие еще не забыто. Я все никак не мог начать, но выхода не было, и я наконец решился. Сначала у него вырвалась непонятная фраза: «Понесешь, пожалеешь, не понесешь, пожалеешь…» Потом он задумался: «Если дать тебе денег, что ты сейчас купишь?.. Можно цветы, но время позднее, не достанешь. Да и не похож ты на парня, который цветы дарит… В Дессау, в реке Мульде, тонул немецкий ребенок, и я его спас. Так вот, его мать отыскала меня в тот же вечер и с почетом вручила подарок на память». — Сказал он и достал из посудного шкафа синюю фарфоровую чашку с блюдечком и поставил на стол: «Вот, у нас в доме нет вещи красивее и дороже этой. Если хочешь, отнеси в подарок». Поскольку не было у меня никого красивее и дороже Ламары, я согласился. Отец осторожно завернул подарок и отдал его мне. Провожая, он повертел меня, оглядел с ног до головы, как я выгляжу, и выпроводил.

Все-таки необычный он человек, думал я по дороге, единственную дорогую вещь, и ту отдал… Мне даже стало жалко его. Разве я не замечал, не чувствовал, как он изменился, — ходит озабоченный и задумчивый, словно что-то потерял и не может найти. Одним словом, это был уже не тот Сандро, каким я помнил его в первые дни после возвращения с войны, — кипучая энергия, громоподобный смех!.. Я даже толком не знал, где он работает, куда ходит, с кем общается. Был ли он доволен службой? Может, он полюбил женщину, хочет жениться, а я мешаю? Теперь стремление к женщине уже не казалось мне не подобающим его возрасту. Ему сорок три года, он полон сил и энергии… Человек, наверное, обеспокоен тысячей проблем, у него свои заботы, а я знай думаю только о своем, как эгоистичный ребенок.

Дверь мне открыла улыбающаяся Ламара. С сияющими счастливыми глазами она подставила мне щеку для поцелуя. Я наклонился, поцеловал ее и вручил подарок. Она ввела меня в залу, освещенную большой хрустальной люстрой, где для гостей был накрыт массивный четырехугольный стол. «Я сейчас», — сказала Ламара и вышла из комнаты с моим подарком.

Оставшись один в огромной зале, я с сожалением подумал: надо же было явиться в такую рань. Ламара, конечно, «сейчас» не возвратилась, и я принялся разглядывать все вокруг. Попав в незнакомую и непривычную обстановку, я сам себе сказал с юмором: теперь главное — ничему не удивляться. Стол был роскошный. Я напряг память, пытаясь вспомнить, видел ли до войны такие кушанья, и вспомнить не смог, потому что на столе были яства, о которых человечество во время войны забыло. Не стану описывать убранство стола, да и нет у меня такого желания. Война недавно кончилась, и люди голодали, так что, возможно, я и преувеличивал.

В комнате было множество дорогих вещей: инкрустированный сервант красного дерева, витрина с такой же инкрустацией, низкий круглый столик красного дерева, софа, два кожаных кресла. На стенах были развешаны картины. Одна стена была отведена под огромное полотно целиком: это был «Девятый вал» Айвазовского. Во многих семьях видел я «Девятый вал» разных размеров, но такой большой — впервые. Картина эта масштабом подавляла все остальные. А в витрине было выставлено так много дорогих чашек, что мне своего подарка стало стыдно, и я, кажется, даже покраснел: наверное, лучше было подарить цветы.

Ламара вновь оказалась моей избавительницей, она вошла с сияющим лицом и пообещала: «Сейчас и остальные подойдут», — потом доверительным шепотом сообщила, что ее матери мой подарок понравился до безумия. Я не ожидал такой оценки и решил, что комплимент — дань вежливости. Потом выяснилось, что Ламарина мать большая любительница и знаток фарфора. Моя чашка оказалась немецким фарфором то ли конца семнадцатого, то ли начала восемнадцатого века. Я искренне обрадовался — приятно, когда твой подарок понравился.

Тем временем явились однокурсники под предводительством Дурмишхана. Они ввалились с шумом и смехом, завоевали, как саранча, все пространство — софу и кресла, потом откуда-то извлекли нарды и начали играть. «Хотите карты?» — спросила Ламара и вышла, но вернулась без карт — очевидно, забыла. Всего однокурсников я насчитал десять человек — шесть девушек и четыре парня, я был одиннадцатым. Дурмишхан спросил меня: «Давно пришел?» «Нет», — ответил я. «Впервые здесь?» — «Впервые!» «Да-а!» — произнес он многозначительно, хлопнул меня по плечу и пошел к нардам.

В залу вошло низкорослое толстое существо. «Это моя мама», — сказала Ламара, и все сразу вскочили. Мы поздоровались с большим почтением. Вслед за Ламариной матерью, одна за другой, вошли три женщины. «Это мои тетки», — объявила Ламара. Сестры все были одного роста. Нет, низкорослыми их назвать было нельзя. Есть люди низкого роста, есть — высокого, есть — среднего. А эти были похожи на карлиц.

— Все трое незамужние, — сообщил мне Дурмишхан.

— Который из вас Озо? — спросила Ламарина мать.

— Я, калбатоно, — сделав шаг вперед, сказал я и наклонил голову.

— Очень хорошо! — с улыбкой сказала она.

132