Белый конь - Страница 131

131

— Чего тебе надо? — спросил он строго, отчетливо и внятно.

— Ничего, батоно, я иду своей дорогой. — Его резкому окрику я противопоставил спокойный тон.

— Отвечай, чего тебе надо?

— Ничего не надо, батоно! — В знак удивления я развел руками.

— Опусти руки, молокосос! — процедил он сквозь зубы.

Он выглядел не таким уж пьяным, как мне показалось сначала. «Стукну разок, и конец недоразумению», — подумал я, но мог ли я ударить ровесника моего отца? К тому же он явно принял меня за другого и боится.

— Кто ты такой?!

— Вы меня не знаете, батоно, — попробовал я успокоить его, в знак примирения сделав шаг вперед. — Я не тот, за кого вы меня принимаете…

— Ни с места! — заорал он.

Оказавшись в глупом положении, я решил: уберусь-ка отсюда. Но в темноте что-то щелкнуло, я взглянул на его руки, и мне показалось, будто блеснул револьвер. Я так испугался, что у меня руки и ноги отнялись.

— Не двигайся, не то на месте прикончу!

Я уже ничего не соображал, голос у меня пропал. Направленное на меня дуло в темноте дрогнуло.

— Повернись! — приказал он.

Я не мог повернуться. Не из упрямства — я просто остолбенел.

— Повернись, ублюдок!

Мне с трудом удалось двинуть ногами, и я повернулся. Встал спиной.

— Теперь иди!

«Он пьяный, к тому же напуган, — подумал я. — Возьмет и выстрелит».

— Шагай, шагай! — крикнул он и дал мне пинка под зад.

Я споткнулся, и грохот револьвера оглушил меня. Когда я пришел в себя, то оказалось, что бегу со всех ног. Не оглядываясь назад, я сломя голову сбежал по каменной лестнице сквера и бросился к Верийскому мосту. У моста я остановился, прислушался. Ниоткуда не доносилось ни звука. Было, как видно, очень поздно. «Ух, спасся, — первое, что я подумал, — но стрелял ли он? В меня стрелял или в воздух? Неужели промазал в двух шагах?..» Постепенно я очухался и собрался идти домой. На середине моста я вновь остановился: дул холодный ветер, и я, подняв воротник пальто, уткнулся в него лицом. Мне хотелось плакать, я чувствовал себя растоптанным, оскорбленным. Кто был этот безумец? А я вел себя как трус, чуть на колени не встал. Испугался. Кого и чего испугался?!

Я не мог справиться с собой, сердце разрывалось, нервы были на пределе, а мозг — в тумане. Почему? За что я так наказан, по какому праву меня унизили, зачем оскорбили? Лучше бы пуля настигла меня. Я бегом вернулся назад, взбежал по каменной лестнице и оказался на том месте, откуда недавно бежал, как напуганный заяц. Улица была пуста и безлюдна, было так тихо и спокойно, словно этот покой не нарушался веками.

Домой я вернулся опустошенный и разбитый. Отец лежал, но не спал. Ждал меня. «Где тебя носит ночами?» — сказал он и отвернулся к стене. Я подробно рассказал все, что со мной приключилось, раскрыл душу до дна. Я ждал от отца сочувствия и понимания, ждал, что он меня успокоит, приведет в равновесие. «Ты еще хорошо отделался», — сказал он, даже не взглянув на меня. Я постоял перед его кроватью — не скажет ли он что-нибудь еще. Но он заснул, не проронив больше ни слова.

Утром я встал рано, отец уже ушел. Так рано из дому он не уходил никогда.

Два дня я был сам не свой, никуда не выходил. В расстроенных чувствах я начал прибирать квартиру, подмел пол, перемыл скопившуюся за неделю грязную посуду. С отцом я демонстративно не разговаривал. Я ведь не требовал от него многого, мне нужно было лишь утешение. Я хотел почувствовать, что не одинок. Но он словно не замечал, что я обижен и дуюсь, даже ни разу не спросил: «Сынок, что стряслось, почему ты со мной не разговариваешь?» Он приходил с работы, обедал, ложился поспать и уходил снова. Теперь он, словно мне назло, стал возвращаться домой поздно ночью.

Через два дня я встретил Ламару, и снова это маленькое создание помогло мне. Я не поведал ей о своем унижении и постыдном бегстве, но она несла покой и надежду. Рядом с ней я всегда чувствовал себя хорошо, надежно… Я снова провожал ее по ночам до дому, мы искали и легко находили темное и уютное убежище, где время шло не по обычным часам, а гораздо быстрее.

Уходя от Ламары, я всегда чувствовал, что кто-то следит за мной. Вернее, в темноте я несколько раз замечал крадущуюся тень, и это навело меня на мысль о слежке. Не могу похвастать, что упрямая эта тень не беспокоила и не пугала меня. Все же я старался не поддаваться страху, держался настороже, так как не исключал внезапной встречи… Вначале я думал, что следит за мной человек в меховой шапке, но вскоре убедился, что это другой. У него была иная комплекция — по сравнению с тем новый казался мне богатырем. Впрочем, не знаю: у страха глаза велики, тем более в темноте.

Время шло, тень ко мне не приближалась, наоборот, пряталась. Думала, наверное, что я ее не замечаю… Я был вконец озадачен: как видно, человек этот искал подходящего момента, но если у него какие-то счеты со мной, то лучшего времени, чтобы свести их, не подберешь. Была зима, на улице холодно, по ночам темно, прохожие попадались редко. Да у них, наверное, и своих забот хватало, куда им было до чужих.

Но человек привыкает ко всему, и я привык к тени. «Наверное, это моя судьба», — думал я. И если бы вдруг не увидел ее за деревом или за углом дома, то непременно стал бы искать. Впрочем, повторяю, у страха глаза велики, и я преувеличиваю: игра в прятки длилась всего неделю. Хотя и это нелегко.

Приближался первый послевоенный новый год. Еще четыре дня, и будем праздновать наступление 1946 года. Ламара вдруг заявила: «Вечером приходи к нам в гости», — и добавила, что будет несколько студентов, среди них Дурмишхан. «А в чем дело?» — спросил я. «Ничего особенного, — ответила она. — И смотри, не подведи, обижусь». Я вспомнил, что у нее, кажется, день рождения: однажды она вскользь упомянула о нем. И как я забыл об этом? От некоторых просто невозможно свой день рождения утаить, у них на такие даты память, крепкая. Я же, напротив, даты не запоминаю, и все никак не удосужусь купить блокнот, чтобы записывать в него дня рождения своих знакомых и следить, не пропустил ли хоть один. Но как я мог забыть о Ламарином дне рождения?

131