Белый конь - Страница 107

107

Когда Тома Бикашвили еще раз взглянул вслед Иотаму, старик шел уже по спуску. Саркал все еще видел на горизонте спину путника с сумой, потом — голову, потом и та исчезла. Тома подумал, что собаки не пойдут за стариком дальше, но обманулся. На фоне небесной голубизны овчарки одна за другой исчезали за горизонтом — спускались вниз, решив, как видно, и дальше провожать своего прежнего хозяина.

Старший пастух оседлал Мирабо и теперь уже пристальнее оглядывал поле и пространство, которое только что поглотило Иотама с собаками. Он ждал возвращения собак. Долго ждать ему не пришлось: собаки вскоре возвратились и там, откуда начинается спуск, повернувшись к Томе спиной, выстроились одна за другой в ряд.

Тома Бикашвили подумал, что они провожают старого хозяина взглядом, но тут сначала одна, потом вторая, третья… все овчарки обратили морды к небу и подняли такой вой, что нагнали на всех ужас. У саркала сжалось сердце, он почувствовал недоброе. От собачьего воя и Мирабо в тревоге навострил уши…

Еще минута — и обеспокоенный Бикашвили погнал лошадь по полю. Когда он подскакал к собакам, картина ему открылась такая: справа у дороги лежал Иотам. На спине у него была дорожная сума, рука с палкой осталась вытянутой вперед…

Еще раньше, когда Анано упомянула сына Иотама, я понял, зачем она рассказывает историю пастуха из Кизика.

Конечно же, сыном этого старца был Саба.

6

Пастухи по своему обычаю похоронили старика там же, где он умер, у дороги. Семье не сообщили о случившемся несчастье сразу, но, когда Тома Бикашвили в середине лета на два дня по делу спустился в деревню, он повидал сына Иотама, рассказал о появлении отца и его смерти. Передал все, что наказывал старик, и еще от себя добавил: берегись Барнабишвили, коварный он человек, как бы не подстроил тебе ловушку. Сын Иотама взмолился: «Возьми меня на могилу отца!» «Нет, — сказал Тома, — отложим это до осени, нельзя нам туда идти, пока не пригоним овец с гор». На прощание он посоветовал: «Веди себя так, будто ничего не знаешь о Иотаме. Даже матери не говори. Почему? Так нужно!»

Анано медленно, невозмутимо, образно рассказывала об этом приключении, которое я смог лишь скудно описать своими словами. История эта, как водоворот, постепенно затянула меня, заинтересовала, взволновала. Я и не заметил, как стал разделять горе и боль Анано — своим упорством она сделала из меня соучастника.

Анано убрала остатки ужина и вынесла из комнаты. Когда она вернулась обратно, я спросил: «Иотам был отцом Сабы?» «Что за вопрос?» — взглянула она с удивлением.

— Ты не говорила… Даже не упомянула про Сабу, — ответил я.

— Нет? — опять удивилась Анано. — Но если я не упоминала, откуда ты знаешь, что Саба был сыном Иотама?

— Догадался… Сначала возникло подозрение, а сейчас я уверен: стала бы ты рассказывать о ком другом!

— Да, это так! — подтвердила Анано и посмотрела на меня искоса с улыбкой сомнения: правда ли она не упомянула про Сабу или я ее дурачу. Потом открыла дверцу печки, помешала угли и подложила несколько поленьев. «Я нечаянно забыла назвать его имя».

Тысячи вопросов будоражили мое любопытство. В конце концов я заинтересовался личностью Сабы.

Было ясно, что история этой семьи не кончилась со смертью Иотама. Там произошло еще нечто, иначе непонятно, зачем человеку просто так, без причины покидать родной кров и укрываться в чужой деревне. И еще… Я заранее потирал руки от удовольствия, будучи глубоко уверен, что Саба отплатил Барнабишвили по заслугам, а потом у него не осталось иного выхода, как уйти из родных мест.

Анано нашла свое рукоделие и принялась вязать носки: «Вот только верх довяжу и нынче вечером закончу». С нетерпением ожидая продолжения, я встал, в беспокойстве прошелся по комнате, сосредоточив все внимание на Анано, — неужели она так и не доскажет историю до конца?

— А что, осенью Тома Бикашвили показал ему могилу отца?

— Осенью не удалось побывать на могиле, во-первых, потому, что овец на зиму погнали не в Шираки, а на Кизлярские пастбища. Во-вторых, умерла мать Сабы, и он сам не смог туда отправиться.

— Она узнала про Иотама?

— Нет. Она умерла неожиданно.

— А потом?

— Что потом?

— Барнабишвили продолжал свободно разгуливать? Никто его не остановил?

Анано замолчала. Как видно, она не хотела на этот вопрос отвечать. Я его задал, исходя не из жизненного опыта, а из книжных представлений. Я подумал, что Саба, конечно же, разделался с этим Барнабишвили лично. Разве не учили нас на уроках литературы, что герой сначала мстит своему врагу, а потом уходит в лес?

— А Саба?.. Саба так и простил ему все?

— Что Саба мог сделать? Отомстить?

— Хотя бы!

— Подкараулить и убить?

Анано так на меня нападала, что приговор и мне самому показался слишком строгим.

— Убить человека — большое преступление… большой грех…

— Можно было и по-другому наказать, — постепенно уступил я.

— Встретить на дороге, избить, обругать, и дело с концом?

— Сказать всю правду! — вырвалось у меня внезапно, и я попытался обосновать свои слова. — Он должен был при людях, во всеуслышание сказать все, что о нем думает. Я уверен, что к нему прислушались бы.

Я и сам не знаю, как у меня возникла эта мысль, — она и для меня была находкой.

— Я же говорю, что ты еще ребенок.

— Почему?

— Ребенок, и все тут! Если у тебя не было свидетеля — будь ты хоть трижды прав, твою правду сочли бы клеветой, а особенно в то время. Тогда могли осудить даже вместе со свидетелями… И такое случалось.

107