Белый конь - Страница 62

— Познакомься, — сказал Коротышка, — это Иза, дочка нашего Котико.

Иза протянула руку, рука была теплая и мягкая. Прежде чем посмотреть ей в лицо, Лука успел подумать: «Интересно, правда ли она такая красивая, как показалось Маико». Больше всего его поразили распущенные по плечам волосы. Он никогда не видел таких блестящих, отливающих золотом волос. Они так блестели, как будто на них откуда-то падали лучи солнца.

Иза с любопытством смотрела Луке в лицо. У нее были большие синие глаза, маленький нос и яркие, почти красные губы. Лука залился румянцем: ему показалось, будто Иза заметила, что он так внимательно ее разглядывает. Вконец растерявшись, Лука собрался уходить.

— Садись, — предложил Коротышка Рубен, который все продолжал улыбаться и своими костлявыми пальцами выстукивал по столу «багдадури».

— Мне уроки надо делать, — сказал Лука.

— Садись, прошу тебя! — не отставал Рубен.

«Интересно, знает ли она сама, какая она красивая», — думал Лука, направляясь к лестнице. По ступенькам он взбежал одним духом. Возле лестницы его поджидал Андукапар, весь какой-то взбудораженный.

— О чем она с тобой говорила? — сразу кинулся он к Луке с расспросами.

— Не знаю, так, ни о чем.

— Божественна! — Андукапар резко повернул кресло и исчез в своей комнате.

Глава девятая

— Оденься потеплее! — крикнула из галереи тетя Нато.

— Я и так на себя напялил все, что мог! — ответил Лука, выходя из комнаты в старом, коротком и узком пальто, в котором едва мог двигаться.

Тетя Нато положила в сумку два старинных бронзовых подсвечника, взяла платье, висевшее на стуле, оглядела его со всех сторон, аккуратно свернула и уложила поверх подсвечников. Потом тетушка ушла в комнату и вынесла простыню, внимательно рассмотрела ее, проверила даже на свет и тоже спрятала в сумку.

Было утро последнего воскресенья декабря, сырое, морозное, холод пробирал до костей. Тетка с племянником отправились на сабурталинскую толкучку.

Лука много слышал о сабурталинской толкучке. Давно мечтал туда попасть, но теперь, когда он тащил этот тяжелый саквояж, в котором лежали два подсвечника, тетушкино платье и простыня, ноги не несли его. Он просто не мог представить себе, как он будет стоять с шандалами в руках, зазывая покупателей. Вдобавок он недоумевал: если они продают эти вещи, потому что в них нет нужды, то ради чего кто-то другой станет их покупать? Поэтому сабурталинская толкучка всегда представлялась ему большой площадью, куда стекалось множество народу лишь затем, чтобы что-то продать.

Лука не знал также и того, когда тетя Нато решила продать эти вещи: сегодня утром, вчера или позавчера. Сегодня она встала раньше обычного и разбудила Луку: денег, говорит, у нас нет даже на хлеб, придется кое-что продать. Конечно, Лука не отказал ей, да и как он мог ей отказать. Ведь эти проклятые деньги ей нужны были не для себя одной! Тот хлеб, который они получали по карточкам, стоил недорого, но время от времени, желая подкормить Луку, тетушка ходила на базар, где все стоило в двадцать раз дороже.

Тетя Нато давно перестала писать письма. Должно быть, она надоела всем, кому писала, и ей больше не отвечали. Очевидно, она смирилась с судьбой. И не вспоминала ни мать Луки, ни отца, как будто их никогда и не было на свете. И на кладбище не ходила, совсем забросила могилу сестры. И сороковин не справила, хотя после похорон родственники договорились обо всем.

Тетя Нато все прежние заботы позабыла, теперь ее волновало только одно: Лука! Лука это понимал, и иногда у него даже возникало неприятное чувство досады из-за такой чрезмерной опеки, и вовсе не потому, что он был неблагодарным или злопамятным. Нет, во-первых, его никогда не баловали, и ему трудно было привыкнуть к этому, во-вторых, он жалел тетушку. Она совсем исхудала, сгорбилась и одряхлела. Несмотря на это, вставала чуть свет, а ложилась далеко за полночь. Старалась со всех сторон оградить Луку, как будто он был свечой, горящей на ветру.

Однажды, когда раздосадованный назойливым вниманием Лука необдуманно посоветовал тете Нато, чтобы она немного позаботилась о себе, потому что, если с ней что-нибудь случится, он останется совсем один на свете, старушка повалилась на тахту и весь день проплакала:

— Господи, прости меня, грешную, не дай мне умереть, пока я не увижу мальчика твердо стоящим на ногах!

У входа на сабурталинскую толкучку (там, где теперь стоит Дворец спорта) небритый дядька потребовал, чтобы тетя Нато приобрела талоны. Тетя Нато растерялась и пробормотала, — что пока у нее денег нет, а как только она что-нибудь продаст, тотчас купит талоны. Небритый дядька разозлился.

— Все вы одно и то же говорите! — сказал он, сплюнул и ушел.

Толкучка кишела людьми. Тетя взяла Луку за руку, чтобы он не потерялся, и повела в глубь базара, с трудом пробивая дорогу сквозь молчаливо снующую толпу. Потом они с трудом добрались до длинного ряда прилавков и остановились позади одного ларька.

Тетя Нато достала из сумки платье и простыню, саквояж отдала обратно Луке, а вещи для продажи перевесила через руку.

— А мне что делать? — спросил Лука и взглянул на саквояж, так как был уверен, что подсвечники придется продавать ему.

— Ничего.

И в самом деле, делать ему было нечего, он стоял со своим саквояжем, засунув руки в карманы. Сначала он не мерз, так как разогрелся от быстрой ходьбы. Но потом запас этого тепла иссяк. Он поднял воротник, чтобы отогреть замерзшие уши, и стал прыгать на месте. Через час он уже потерял всякую надежду: было ясно, что здесь они ничего не продадут. Словно оправдалось его давнишнее подозрение: никто ничего не покупал, все только продавали что-нибудь. И не что-нибудь, а все: ржавые кривые гвозди, поломанные колеса, автомобильные покрышки, неуклюжую обувь, подшитую резиной автомобильных камер, непарные носки, защитные гимнастерки, матросские бушлаты, кирзовые сапоги, каракулевые шкурки, остовы зонтов, растрепанные книги, залатанные кальсоны, женские трико, старые картины или рамы, уздечки, роги, керосинки, котлы, мешки, ножи и вилки, бутылки и люстры… Все это продавали. А покупателей не было. Во всяком случае, Лука их не видел. Видел только усталые, хмурые лица мужчин и женщин всех возрастов. А еще чаще — их спины, плечи, шеи, и, когда он глядел на них, у него возникало странное чувство, словно весь мир повернулся к нему спиной, и никого не интересовало, почему они стоят здесь, за ларьком, сколоченным из разномастных досок. Иногда он украдкой поглядывал на тетушку, и сердце у него сжималось от боли при виде жалкой старушки, посиневшей от холода, перекинувшей через беспомощно протянутые руки вынесенные на продажу тряпки — простыню и платье.