Белый конь - Страница 111

111

Мне трудно передать рассказ Анано в точности. Постараюсь хотя бы приблизительно восстановить переданный ею диалог между гостем и хозяином. Батони Гедеон при разговоре растягивал слова, говорил высокопарно.

— Крайне странно, юноша, видеть тебя в постели, — сказал Гедеон Сабе после приветствия. — Никогда не считал тебя лентяем, но и на больного ты не похож.

— Мне нездоровится, батоно Гедеон.

— Нездоровится? Почему же ты раньше не уведомил меня об этом, юноша? — он быстрым шагом подошел к больному и накрыл ладонью его лоб, прошептав: — Не обращайся ко мне «батоно», это ни к чему… Так что же тебя беспокоит?

— Голова кружится… суставы болят.

— Слава богу, температуры у тебя нет. Головокружение пройдет… а вот боль в суставах мне не нравится. Юноша, может, ты вчера переутомился и путаешь: тебя беспокоят не суставы, а мышцы?

— Конечно, я вчера устал.

— Именно, именно так, ты больше похож на усталого, чем на больного… хотя усталость — это тоже легкая и короткая болезнь. Ночью ты спал хорошо?

— Как вам сказать, когда я проснулся во второй раз, то уже не смог уснуть, провел всю ночь без сна.

— Запомни: сон — вещь хорошая! Ей-богу, сон — лучшее лекарство от усталости, да и не только от усталости! Я многих больных вылечивал сном. Когда я уйду, постарайся заснуть. — Затем бывший фельдшер перевел разговор в другое русло: — А сейчас я скажу, почему пришел к тебе спозаранку. Я не отношу себя к числу людей, которые думают, что нет в мире управы на зло. До каких пор мы будем сложа руки смотреть, как нагло бесчинствует этот Барнабишвили? Не знаю, как другие, но лично я больше терпеть не намерен. Это редчайший пример того, как один мерзавец может развалить и опустошить целую деревню. Моя честь, мой патриотизм, мои революционные идеалы не дают мне права молчать и оставаться в стороне. Ты сознаешь, юноша, до чего он довел всего за пять лет нашу деревню? Такого не сделали даже Мурван Глухой и Джелал-ад-Дин! Но они были проклятыми чужаками, а это — грузин, юноша! Я, как представитель сельской интеллигенции, этого дела так не оставлю, я, как Отарова вдова, надену железные башмаки, возьму в руки железную палку и отправлюсь в поисках правды!..

Гедеон Оманашвили на самом деле отправился искать правду, но назад не возвращался. Куда, в каком направлении он ушел, где сделал остановку, почему и где задержался или остался навеки, — этого не знал никто. Что до Барнабишвили, то летом его арестовали и отдали под суд. У некоторых только тогда открылись глаза: вот он каким оказался, один всю деревню обвел вокруг пальца… Хотя почему всю деревню? Набросился же на него Тома Бикашвили, когда он согнал коней в Алазани! Барнабишвили хотел дать отпор, но сухая рука Томы с такой силой пришлась ему по голове и повалила наземь, что его с трудом подняли. Отряхнувшись, он улыбнулся сквозь зубы: «Тома, что за шутки?» «Я тебе еще покажу настоящие шутки», — плюнул в его сторону Тома и пошел своей дорогой. «Не простит, потребует Тому к ответу», — думали очевидцы этой истории, но Барнабишвили с места не тронулся.

Так или иначе, Барнабишвили из деревни убрали. Одни говорили, что благодаря Томе Бикашвили (кому нужен избитый председатель?), другие вспоминали пожилого фельдшера и приписывали эту заслугу ему.

Анано вдруг прервала рассказ и сказала: «Уже поздно, ложись спать, остальное расскажу в другой раз…» И правда, было уже далеко за полночь. Я в деревне никогда не ложился спать так поздно. Голову клонило вниз и глаза слипались, но как только я лег, сразу понял, что ангел сна в эту ночь в мою комнату не пожаловал. Анано вынесла лампу, я оказался в кромешной тьме, но глаза не закрывались, а таращились сами собой. Услышанное меня взволновало, и было приятно, что отхлестать Барнабишвили больше не тянет. У меня стали возникать разные сомнения. Кое-что из рассказа Анано было непонятно. Хотелось разобраться в подлинной сути чужих замыслов и стремлений. Почему люди эти выбрали путь, который, как видно с первого взгляда, был обречен на гибель? Это ведь был не риск, не самоотверженность, не геройство. Риск и самоотверженность лишь тогда имеют смысл, когда диктуются общим делом, когда направлены на благо людей. Еще — как могла оказаться такая власть в руках у одного мерзавца, который чуть не разорил всю деревню?! Какие тут действовали силы и течения? Подземные или наземные? Неужели Барнабишвили погубил овец и коней, чтобы разбогатеть самому? Этот вариант с обогащением казался мне настолько мелочным и унизительным, что я отказывался поверить в него. За этим чудовищным событием я пробовал обнаружить другие, более сильные и благородные страсти.

Мне даже жаль было, что не я сам участник этих событий, а знаю их лишь в пересказе третьего лица. Хотелось испытать все самому.

И вдруг, себе на удивление, я понял, что никогда еще не жил рядом с мужчинами, в их обществе. За секунду я мысленно пробежал взглядом жалкие шестнадцать лет, которые оставил позади. Дома, пока жива была мать, я грелся под ее крылышком, а отец выходил из дому утром, к обеду возвращался, после обеда спал часок и опять уходил. Я никак не мог вспомнить, был ли хоть один день (да что там день — час!), когда я оставался один на один с отцом? Нет, никогда! «Может, это закон, так должно быть, так нужно? — думал я. — Может, отец потом, позднее, придет к тебе, когда ты подрастешь, когда станешь мужчиной, когда появятся у тебя серьезные цели и помыслы?»

Школа? Насколько я помню, почти все предметы нам преподавали женщины. И классным руководителем была женщина. Потом, как только началась война, меня отвезли в деревню — я и тут оказался в обществе Анано и других женщин, поскольку деревня осталась без мужчин: все, кто мог, взявши в руки ружья, воевали на фронте.

111